Утопия братьев Чепмен

Что британские художники могут сообщить пережившему блокаду городу? ЕЛЕНА КОСТЫЛЕВА о выставке «Конец веселья», которая открылась в Эрмитаже

Центральная инсталляция называлась «Ад». В 2004 году она сгорела вместе со складом в восточном Лондоне. В 2008-м братья Чепмен восстановили ее, по их словам, «чтобы спасти работу из плена сентиментальности» — после пожара они больше не могли говорить о ней так весело, как привыкли. Второй «Ад» приобрел неприличный и экспрессивный эпитет.

В разговорах о своем творчестве художники все время упирают на юмор, иронию, веселость. Но для эрмитажной выставки придумали отдельное название — «Конец веселья».

Скупые сведения о выставке в новостях напоминают заговор если не молчания, то бесконечного повторения формальных подробностей — что, интересно, можно понять, прочитав, что там стоят девять аквариумов с солдатиками-нацистами, которые бесконечно убивают друг друга? Пусть даже эти аквариумы расположены в форме, «отдаленно напоминающей свастику», пусть дополнены офортами Гойи и графическими сериями Чепменов — надо ли идти туда? Что нам эти чужие братья, очень дорогие коммерческие западные художники, что они могут сказать нам?

Сейчас уже кажется, что единственное, что должно быть важно для современного художника, работающего по-прежнему в музеях и галереях, — это время, которое зритель проводит около его работы. Тут братья Чепмен — абсолютные рекордсмены: невозможно рассмотреть «Ад» и сказать, что ты познал его, ни за два визита на выставку, ни за десять визитов.

Перечислить сюжеты «Ада» также нельзя — вероятно, к такому перечислению приблизился только Пьер Гийота с «Могилой для 500 000 солдат». Сколько фигурок в этих коробах, ведает бог, — в сгоревшей версии их было около тридцати тысяч. Для монтажа «Конца веселья» требовались фантастические усилия.

В одном из боксов — модель концлагеря. В другом — «Макдоналдс», весь в кусках кровавых тел. В третьем — распятые снеговик и свинья. Запомнился еще домик с разрушенным взрывом фасадом, из-за детской лошадки на третьем этаже. Все в трупах. На первом этаже фашист насилует фашиста. Черепа даже в фундаменте. Венчает все ядерный взрыв.

На самом деле выставка занимает четыре, кажется, этажа в отреставрированном Восточном крыле Главного штаба и устроена как наслоение шока, глубину которого понимаешь позже. Поначалу психику все же подтапливает этими реками игрушечной, клюквенной крови — боюсь, это случается с каждым посетителем, каким бы закаленным потребителем современного искусства он ни был. Но это только первый пласт, физиологический. Остро на него обычно реагирует неискушенный зритель типа петербургского казака и ребенка, однако не будь этого пласта, сознательной провокации, ничего бы не работало, потому умолчать о нем нельзя.

В качестве защитной реакции приходит ирония — ну, конечно, это игра в солдатики, художники на самом деле смеются над всеми этими ужасами, «я понял», как бы говорит зритель и уходит, удовлетворенный.

Пресловутые ужас и ирония, растиражированные в качестве двух главных возможных реакций на выставку Чепменов, — не совсем правда.

Вот вроде бы знакомый с детства Гойя из эрмитажной коллекции, объединенный в самостоятельную выставку «Им никто не поможет», — офорты и рисунки из «Бедствий войны» и «Капричос» (еще немножко «Тавромахии» и «Глупостей»), воспринимаемые обычно как гуманистический манифест, дегероизация войны, протест против вторжения французов и зверств в отношении солдат противника и мирного населения, — что-то случается с восприятием Гойи после того, что с ним сотворили братья Чепмен, и об одном этом можно писать монографии. В интервью для каталога выставки они говорят: ну, а что он рисовал кастрированные трупы — это, мол, не смущает вас? Они как бы задают вопрос — как можно одновременно быть гуманистом, развенчивать насилие и рисовать кастрированные трупы? «Что делать с жестокостью образа, которая заходит за все мыслимые пределы?» Вопрос их направлен на себя. Вся выставка — об этом, о насилии, свойственном человечеству как виду, и способах о нем думать.

В серии «Травмировать, чтобы оскорбить, чтобы травмировать» к подлинным оттискам Гойи (правда, сделанным в XX веке и не очень ценным) они пририсовали вместо лиц какие-то рожи осьминогов, рыб, птиц. Случился «минус на минус» — «элиенэйшн», отчуждение от первоначального смысла «Бедствий войны», но именно этот прием нас со страшной силой к смыслу и возвращает. Добавив немного абстракции, лишив изображенных людей лиц, Чепмены вытягивают на первый план восприятия само происходящее, само действие — то есть насилие.

Это детский прием — пририсовывать. И в самих нерасставшихся братьях есть что-то детское: в многочисленных интервью на Ютьюбе они все время смеются и переглядываются, а отвечают не то, что от них ожидают услышать. Говорят, что боятся птиц. В «Аду» самое страшное — это аккуратно расставленные птички на башенках концлагеря: сначала человек устроит над человеком апофеоз кошмара, а потом прилетят вороны и выклюют глаза. Не это ли метафора человеческой жизни в каком-то предельно жестком, философском варианте? Как и в случае с Гийота, чей автобиографический роман о детстве «Воспитание» является ключом к его творчеству (о чем нам писал кинокритик Борис Нелепо на OpenSpace.ru), ключ к Чепменам находится в их «детских» работах. Это известный любому ребенку способ оформления детских книг, где герои и даже обычные предметы иногда выглядят очень зловеще. Чепменам остается только вытащить эту зловещесть, нарисовать именно ее — как слишком большие снежинки превращаются в летящие к земле астероиды, а изогнутый осенний лист становится огромным, как торнадо, и приносит бедствия всему, что есть на странице. Чепмены много работают с масштабом (если не сказать, что в основном с ним) — работа с Гойей начиналась в 1994 году с выставления манекенов, изображавших 39-й лист «Бедствий» с кастрированными трупами на дереве в натуральную величину в виде манекенов. Они как бы спрашивали: «Гойя, ты что, серьезно?» Впрочем, есть и другие точки входа в Чепменов — скажем, сексуальное, которого у них очень много в манекенных сериях, или антипотребительское, или развлекательное. Даже в «Аду» есть пара чуваков, которые сидят на острове под пальмой среди бочек со стратегическими запасами тетрагидроканнабинола на случай войны, — маленький пятачок, где никто никого не убивает, подтверждающий право художника на любую условность, нелогичность и несерьезность.

И наконец, в «Бедствиях войны III» — серии собственных рисунков братьев по последним достижениям в области уничтожения человека человеком — они уже ничего не пририсовывают, они рисуют то, что раньше называлось «мир глазами детей», разговаривая со зрителем уже напрямую, без юмора или с таким, от которого взрослым уже не становится легче.

Чепмены обреченно улыбаются еще до того, как очередной журналист задает неизбежный вопрос о том, как бы они хотели, чтобы зритель воспринимал их искусство: «Существует ли правильное восприятие вашей работы такой-то?» А на вопрос куратора выставки Дмитрия Озеркова о том, как, по их мнению, воспримут выставку в городе блокады, они отвечают, что искусство — везде искусство, мол, не на Луну же мы свои работы отправляем. Ну, это мы еще поглядим, но интересно, что никакого конфликта по поводу понимания войны у Чепменов с ленинградцами нет: в сознании и тех, и других она живет как хтонический кошмар. Только Чепмены создают свой утопический мир — если попытаться коротко охарактеризовать его, он мог бы зваться «миром, где насилие невозможно больше всерьез». Поэтому в том, что весь этот фашистский ад привезен сюда и выставлен в Эрмитаже, есть какая-то высшая историческая справедливость.